Министр любви [cборник рассказов] - Александр и Лев Шаргородские

зачем я тебе дал Тору?.. И потом — как можно выйти, когда ты подписал бумажку о невыезде?

— Я не хочу лежать в египетской земле, — сказал я.

— Что такое?! Ты только на нее упадешь. Айсурович — маэстро своего дела! А! Зачем я тебе дал Тору?!..

Наступил вечер. Я помню его. По небу бежали тучи. Тени в парке были синими. Начинали зажигаться фонари.

Мне не хотелось под машину.

Я боялся — может, Айсурович вместо тормоза нажмет на газ — он был не вполне вменяемый, — может, не рассчитает и меня укокошит.

Муторно было у меня на душе.

Свидетели уже были на местах. В новых костюмах, в модных тогда кожаных галстуках.

Я ждал грузовик Айсуровича. Его не было. Начал накрапывать дождь. Становилось неуютно. Свидетели показывали на часы — они были недовольны.

— Где Айсурович? — спросил Янка, — почему он опаздывает?

— Я не знаю, — сказал я.

— Латыши никогда не опаздывают, — заметил Ивар — и евреи раньше

не опаздывали — в восемь так в восемь! Вот что с ними сделала советская власть! Тебя должны были уже сбить!

— Я не виноват, — заметил я.

— Мы, латыши, любим пунктуальность — еще десять минут и мы уходим.

— Я вообще‑то не тороплюсь, — заметил я.

— Продукт советского воспитания, — сказал Ивар, — если б меня кто‑то не сбил в назначенное время — я б тому не подал руки.

Айсуровича все не было и не было. Мы промокли. Зовша ходил кругами и кусал губы.

— Свейки, — сказали латыши и двинулись прочь.

Зовша побежал за ними, что‑то кричал о дружбе народов, о тюрьме, о порядочности.

— Мы, латыши — пунктуальны, — сказал Ивар, и они скрылись за углом. И в это время вырулил на вонючем «запорожце» очумелый Айсурович и попер прямо на меня.

— Ша, — остановил его Зовша, — ша, тормози, нечего давить, свидетели сбежали! Где ты был, фарбрен зол сту верен?!

— Не мог достать грузовик, — объяснил Айсурович, — кто‑то его спер, будем сбивать этой консервной банкой.

— Варт, — сказал Зовша, — крутись пока здесь, я пойду за свидетелями.

Он побежал звонить в кафе «Луна». Взлохмаченный Айсурович кружил.

Я промок до нитки.

Вскоре прикатили Зямка и Рувик.

— Ничего другого не было, — извинялся Зовша, евреи, в очках, ничего не видят. Как им поверят — не знаю. Но что делать?

Он расставил Зямку с Рувиком по местам и дал сигнал Айсуровичу.

— Будет красный — иди, — крикнул мне Айсурович, — понял?!

Асфальт был мокрым. У меня начался дикий мандраж — я знал, что при дожде тормозной путь увеличивается, попрощался с жизнью и заковылял на своих костылях на красный свет. Я даже закрыл глаза. Я перешел всю улицу — меня никто не сбил.

— Проклятый, не заводится! — слышал я крик Айсуровича, — вонючая машина. Он что было сил стучал по карбюратору. Мотор ожил.

— Давай, роднуля, — крикнул он мне, — только не на зеленый, а то меня в тюрьму упрячут. Вот красный — пошел!!!

Я опять закрыл глаза и опять заковылял — я не хотел видеть, как меня сбивают. Но меня снова не сбили. Мотор бурчал, но колеса скользили.

— Дождь сранный, — вопил Айсурович и что‑то подкладывал под колеса.

Я был насквозь мокрый, костыли скользили, свидетели протирали очки, ни черта не видя.

— Больше не пойду, — сказал я, — все! Везите меня домой!

Зовша уговаривал меня повторить. Айсурович орал и клялся, что сейчас собьет.

Я закрыл глаза и заковылял в третий раз. Вдруг заскрежетали тормоза и сильный удар сбил меня. Я раскрыл глаза — это был не Айсурович, это был говновоз! Айсурович лежал под «запорожцем».

— Подожди, — орал он мне, — не переходи, коленчатый вал заело!

Он ни хрена не видел и не слышал. Свидетели и Зовша были в шоке.

— Меня уже сбило, — успокоил я Айсуровича.

Шофер говновоза выскочил из кабины.

— Мудак, — вопил он, — куда прешь?! Не видишь, что красный, мудило! Кто ходит на красный?!

Я лежал под говновозом, на меня текло и капало.

— А на какой же еще? — спросил я. — Ведь так договаривались.

Шофер обалдел.

— Сколько ненормальных в городе, — кричал он, — и иди из‑за них в тюрягу! Вы видели, товарищи, что был красный?

Подбежали Рувик и Зямка и стали свидетельствовать, что меня сбил Айсурович — они ничего не видели.

— Кретины, — шумел Айсурович, — как? У меня ж не завелся мотор!

Шофер говновоза не понимал ничего.

Я лежал под говновозом, гипс, расколотый и разбитый, валялся в стороне.

— Езжайте, — товарищ, — сказал Рувик шоферу, — этого гражданина сбил тот еврей, на «запорожце», мы видели это своими глазами.

Обезумевший шофер забрался в кабину и дал газ.

Рувик с Зямкой аккуратно перенесли меня под машину Айсуровича.

Она, видимо, текла — на меня капало масло.

Зовша побежал звонить в «скорую». Прибыла милиция.

— Свидетели есть?

— А как же? — удивились Зямка и Рувик, — мы тут уже больше часа торчим!

Мент подозрительно посмотрел на них.

— Но его сбили только десять минут назад. Что вы здесь делали час?

— Ничего, стоим себе, покуриваем. Вдруг смотрим — чудак какой‑то на костылях на красный свет прет. А тут как раз говновоз из темноты вынырнул и…

— Какой говновоз? — строго поинтересовался мент.

— Да этот, — спохватился Рувик, — мы так, простите, «запорожец» называем.

— А — а, — протянул мент.

— Айсурович его сбил! Вылетает, значит, Айсурович на своем говновозе…

— Откуда вы знаете его фамилию?

— А это, как же, — начал заикаться Рувик, — я его сразу схватил, — «как, говорю, твоя фамилия?» — «Айсурович», — отвечает.

— Вы сбили? — спросил мент Айсуровича.

— Так точно, — ответил тот, — но на красный.

— Да, да, на красный, — закричали свидетели.

— Не устраивайте хая, — попросил мент, — вы, мне кажется, гражданин Айсурович, уже сбивали?

— Бывало, — ответил Айсурович, — но на красный.

— Значит, вы — Айсурович. А ваши как фамилии? — мент начал записывать.

— Гершкович, — ответил Рувик.

— Рабинович, — ответил Зямка.

У мента закружилась голова. Он сел на сидение газика.

— А ваша, пострадавший?

— Хаймович, — сказал я.

Менту стало плохо.

Зовша стоял бледный, под фонарем.

— Свидетели должны быть люди коренной национальности, — повторял он сам себе.

Прибыла «скорая». Меня вытащили из‑под машины Айсуровича и бросили на носилки.

Я расслабился, отключился, стонал.

— Наверное, сотрясение мозга, — сказал Зовша.

— Вскрытие покажет, — хохотнул санитар.

Зовша залез со мной в машину.

— Близкий друг, — сказал он, — давайте в «шестую».

— Помолчи, еврей, — ответил санитар.

Машина неслась на полной скорости, наконец, остановилась. Когда я открыл глаза — мне стало плохо — это была «первая городская» больница. А Зелик был в «шестой». Это был полный провал операции.

— Сегодня возят в «шестую», — сказал Зовша, — куда вы его привезли?

— Будешь болтать — высажу! — предупредил санитар.

Меня потащили в приемный покой. Но Тора, видимо, уже вела меня.

— Нет мест, — прохрипел заведующий, — везите дальше.

— Как я и говорил, в «Шестую», — заметил Зовша.

Санитар выбросил его из машины.

Мы вновь помчались. На сей раз это была «третья» больница.

— Полно, — сказал врач, — попробуйте в «двенадцатую».

Меня возили из больницы в больницу и нигде не принимали. Если б меня действительно сбили, я б давно умер.

— Куда ж его девать? — ворчали санитары.

— В «шестую», — стонал я с носилок.

— Давай, попробуем, — сказал один, — а вдруг еврей прав?

Мы покатили в «шестую». Зелик был там. Рядом стоял Зовша.

— Возьмете суслика? — безнадежно спросил санитар.

— Оставляйте, — сказал Зелик.

Санитары укатили. Мы закрылись в приемном покое. Зелик был недоволен.

— Кто придумал эту дурацкую катастрофу?! — ворчал он, — кто вам сказал, что с сотрясением мозга у нас не сажают?! У нас сажают даже безмозглых!

— Айсурович, — объяснил Зовша.

— Айсурович зарвался! — сказал Зелик, — он переработался. Айсурович сбивает тех, кто не хочет в армию! Причем здесь вы? Сейчас «время сажать», хотя оно и не указано в Торе. И ничто не спасет от тюрьмы, даже сумасшествие. Ни Наполеоны, ни Чингисханы — ничто не помогает. Симулируй хоть царицу, хоть царя… Вот под Ригой пять Петров Первых сидит, два Ленина, четыре Маркса!

— Так что же мне — прямо в тюрьму? — спросил я.

— Есть выход, — сказал Зелик, — хвалить Израиль. Петь ему хвалу, аллилуйю. Можете сойти за чокнутого, но не перегибайте палку — иначе тюрьма.

Я тут же начал воспевать.

— О, Израиль, — закатывал я глаза, — свет очей моих.

— Меньше театральности, — попросил Зелик, — больше боли!